Несколько лет назад стала появляться информация о различных “нетрадиционных” формах миссионерской деятельности – с рок-сцен, с мотоциклов и т. п. Следующая заметка была написана лет 10 назад как реакция на такой образ проповеди.
“От лица неформалов начала девяностых” могу только выразить свое недоумение по поводу этих экспериментов. Мы купались в фонтане перед Казанским собором вовсе не потому, что исполнявшаяся в самом соборе музыка была нам не понятной. Я заходил во Владимировский храм с белой крысой на плече вовсе не потому, что одеяние духовенства было мне чуждо, а стоявших в храме мирян я ассоциировал с обществом за его пределами, против которого таким образом бунтовал. Российское общество, моральные границы которого в моем представлении очерчивались повсеместным стремлением к наживе, МММ, романтизацией бандитизма, раболепством перед Западом, обожествлением доллара, находилось для меня на той стороне морального диапазона, которая была не просто противоположна тому, что казалось важным мне, но существовала в пространстве, параллельным тому, которое для меня символически очерчивалось ксивничками-феничками-хайратничками.
У этого альтернативного пространства были и более значимые, идеологические точки координат. Самый низший уровень – это места, где собирались такие как мы. Это – уже упомянутая “Казань”, это “холодная” и “теплая” “трубы”, это Ротонда, кафешки “Чайник” и “Кофейник”, различные “вписки” и другие места. Здесь кто-то из поколения, являвшегося, видимо, внучатым по отношению к поколению неформалов о. Сергия (Рыбко), мне впервые озвучил истину, описывающую в общем-то совсем бессистемный характер “Системы” и причины броуновского передвижения – периодического появления, исчезания, – ее членов. Истина звучала так: любая система подавляет личность; поэтому жить надо так, чтобы быть предельно независимым от всех систем, включая и эту, неформальную.
Истина, помню, поразила меня не только своей радикальностью, но и своей очевидной укорененностью в том, чему нельзя научиться сидя в переходе с гитарой. Так мне, “пионеру”, открылся более высокий уровень той параллельной реальности, которую некоторые из нас так хотели создать, – и в этом ключе те из нас, кто так или иначе заявлял о своем стремлении повысить свой культурный и интеллектуальный уровень, в неформальной иерархии неформальной “системы” занимал более почетное место, становясь примером для подражания. Для кого-то это стремление ограничивалось попыткой прикрутить к гитаре пан-флейту и исполнять потом БГ или ДДТ, играя одновременно на двух инструментах. Однако люди, для которых долгое время это оставалось единственным путем саморазвития, постепенно деградировали и выпадали из всей хипповой тусовки. Так, например, мы все восхищались певшим в “трубе” голосом Гребенщикова человеком по имени Ротман. И его переходное творчество, и то, что он снимал комнату в новостройках, где я одно время “вписывался” и по утрам ходил в местный ларек за пивом, – все это казалось “круто” и “альтернативно” и ужасно по-взрослому, но когда некоторое время спустя жизнь показала, что музыка, пиво и наркота, судя по всему, единственные его интересы, Ротман постепенно из “системы” выпал.
Люди такого уклада, конечно, представляли один из слоев системной тусовки, но для большинства, состоявшего, как правило, из студентов, их “неформальность” не укладывалась в формулу “Drugs, Sex & Rock’n’Roll”, а потому их часто можно было встретить в книжных магазинах и филармонии, в театрах и музеях. Лично я, например, сидел в публичной библиотеке над написанием олимпиадной конкурсной работы по истории, а затем снимал в подворотне обувь и шел босиком по Невскому на тусовку.
Способность интересоваться подобными вещами в немалой степени рассматривалась как способность интересоваться чем-то диаметрально противоположным материалистическим пристрастиям общества 90-х. Интерес, но “непринадлежность” к этим сферам жизни только подчеркивало нашу неформальность, придавал ей некую особенную пикантность, делал выбор стиля одежды и жизни не результатом финансовой несостоятельности, а плодом осознанного духовного и интеллектуально выбора. Как для многих подростков, для нас было важным не столько “принадлежать” к чему-то, сколько “не принадлежать” – и потому если бы, например, продавцы книг вдруг развернули бы свои лотки в наших “трубах”, то мы не стали бы сидеть перед ними также, как мы сидели перед теми или иными уличными музыкантами: мы бы встали и ушли в другое место.
Когда я слышу о “миссионерской работе” среди неформалов, у меня тоже возникает ощущение, что с миссионерами я живу в параллельной реальности. Мне кажется, что если бы к нам, “неформалам начала 90-х”, пришел в рясе или в джинсах поп, то он скорее бы распугал нас, чем сподвиг на какой-то духовный поиск. Возможно, конечно, уже около 15-20 лет не общаясь с неформалами, я что-то подзабыл о самом себе или чему-то не научился о современной субкультуре. Когда я, однако, читаю о хулиганстве молодого блаженного Августина, я могу найти много такого, что роднит этот его опыт с моим – может быть тогда и опыт современных неформалов не столь радикально отличается от моего? Может быть это не их я не понимаю, а тех миссионеров, которые ностальгируют по своей бурной юности и, возможно, не вполне комфортно чувствуют себя в более респектабельном статусе? Может быть это не миссионерскую работу подобного рода с молодежью я не поддерживаю, а заигрывание с этой молодежью, которое выставляет священнослужителя в их глазах скоморохом, по средством своего христианства и сана самовыражающегося на подобие рок-героев?
Та реальность, которую я считал параллельной реальности общества потребления, на самом деле не была таковой – в действительности она была лишь его оборотной стороной. Как бы далеко не заходило наше отрицание его ценностей, оно обретало смысл только в той мере, в какой эти ценности существовали. Танцующий Ельцин не вызвал всплеска патриотизма не потому, что он плохо танцевал, а потому, что налицо было лицемерие подобной попытки ассоциировать себя с молодежью. Но если бы “Под небом голубым” было объявлено государственным гимном, вряд ли бы кто-то из нас протестовал: произошло бы не искусственное совмещение разных реальностей, а вытеснение одной реальности другой. Точно также поп с гитарой в то время не вызвал бы у нас религиозной эйфории, но исполнение “Биттлз” в храме не вызвало бы у большинства протеста – потому что в этом не было бы взаимной интеграции двух культур. О церковной культуре мало кто что и знал, а потому ее вытеснение нашей культурой было бы вполне безболезненно.
Болезненность бы стала очевидной только тогда, когда несовместимость первого и второго стала бы очевидной, когда найти точки соприкосновения между двумя параллельными вселенными оказалось бы невозможным, – и такое осознание ставило бы перед лицом, его достигающим, необходимость выбора. Эта необходимость стала явной для меня, когда я переступил порог храма. Я прятал в наплечную сумку свою крысу и запахивал длиннополый плащ, чтобы люди не обращали внимание на рваные джинсы и висящий поверх свитера ксивник с “пацификами”. Прятал не потому, что хотел скрыть свое настоящее “я”, а потому, что в этот момент мое “я” и моя “неформальность” были для меня не настолько актуальны как то, чему я здесь, в храме мог научиться. В какой-то момент времени я понял известное лицемерие такой ситуации, и тогда мой внешний вид стал постепенно меняться таким образом, чтобы оставаться однообразным и в храме, и за его пределами.
Могут сказать, что это не произошло в один день, и именно потому, что меня с моими хипповыми атрибутами в свое время потерпели, то они и отошли на второй план по мере воцерковления. Да; но если бы я увидел как хиппует и духовенство, то я вообще бы от них не избавился, ибо зачем? И меня не привлекло бы никакое со мной заигрывание – когда я в первый раз подошел к причастию и священник, увидев меня, сразу меня спросил о моей принадлежности к Церкви, и узнав, что я еще не крещен, отставил меня на глазах у всех в сторону, я в первом приближении увидел величие этого Таинства, и это сыграло важную роль в моем духовном становлении. Теперь, обладая тем же саном, что и о. Сергий, я не вижу поводов к панибратству с неформалами и искусственного фиксации внимания на той ступени их духовной формации, которая по ряду определений является переходной, потому что я мне кажется, что вместе с этой фиксацией и Церковь будет воспринята ими как нечто во многих своих формах изменяемое, переходное; я боюсь, что результатом такого заигрывания будет не осознание того, что Церковь являет присутствие Бога на мире, не ощущение реальности Небесного Царства подобное тому, которое испытали послы князя Владимира, а скорее осознание условности внешних форм христианства и их преходящего характера.
Да, Апостол Павел был “с иудеями как иудей, с подзаконными как подзаконный, с немощными как немощный”. И, однако, это не то же самое, что сказать, что он был с идеями иудеем, а немощным был с немощными, что он и подчеркивает, говоря, что он был “для чуждых закона – как чуждый закона, – не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу”(1Кор.9:21). “Человек, с двоящимися мыслями, нетверд во всех путях своих” (Иак. 1:8). Люди тянутся к тем, в ком видят внутреннюю целостность. Как бы новым миссионерам, восполняя традиционную церковность ценностями нецерковными, не выместив в себе самих целостность прибывания в них Христа.
2008 г.
