Сны

Сегодня в храм пришла пожилая, полуглухая женщина и ее уже немолодая дочь. Все как обычно:
-Можно нам свечи поставить?
-Да, пожалуйста, проходите.
Через некоторое время в мой кабинет, расположенный напротив внутреннего входа в церковь, заходит одна из них – по-старше.
– У моей дочки умер сын. Что бы мы могли сделать?
Вместе с ней возвращаемся в храм, к канону, у которого стоит с зажженной свечей вторая женщина. Нарочито стараюсь говорить громче, чтобы помочь ей вступить в наш разговор хотя бы слушателем, но она как будто застыла или, может быть, даже специально старается не замечать нашего приближения.
– Только вот не крещеный внук-то мой, – добавляет пожилая женщина.
– Видите ли как, мы не можем с вами помолиться о некрещеном. Но вы можете поставить свечи и сами прочитать молитву о его упокоении.
Та не слышит:
– А-а?
Повторяю – та же реакция и полные непонимая глаза.
– Не могут они помолиться о нем! Не крещеный он! – нервно поворачивается и говорит во весь голос ее дочь. Ее голос балансирует где-то на грани осознания немощи своей матери и раздражения на нее.
“Не крещеный он”… Храм пустой, слова улетают куда-то под потолок, бьются о стенки, создавая неприятный резонанс.
Бабушка что-то завздыхала, забормотала под нос, потянулась поближе к дочери.
Я отошел, сел у западной стены храма на лавку – надо подождать, может быть, мое присутствие расположит их к разговору. Проходит несколько минут. Они определенно растеряны в незнакомой обстановке, не знают, куда податься, что сделать после того, как свеча зажжена и установлена на панихидный стол. Разворачиваются, по кривой, также растерянно, подходят – мама садится рядом со мной, достает фотографию своего пятнадцатилетнего сына, внезапно умершего от болезни сердца, немного рассказывает мне о нем.
– Почему он, почему такой маленький? Почему не я? – вопросы, которые так часто слышишь в этих ситуациях.
Говорю, что могу и что, как мне кажется, она сейчас может понять. Но рассказывать просто о предметах веры так, чтобы не оставаться человеку посторонним, чужим, у меня не получается, потому добавляю:
– Смерть его – конечно, горе, в особенности для материнского сердца. Но, если вас это утешит, подумайте, что вы хотя бы сберегли его от того, чтобы пережить смерть родителей, Вашу смерть. А вы сильная, Господь сберег вас для того, чтобы вы молились о нем.
Она замолкает – кажется, она поняла и хотя бы на короткое время, пока воспоминания не вернули боль, согласилась со мной.
– А вот я хотела вас спросить…, – начинает она.
Диалог – признак доверия. Значит, действительно, то, что я говорил, не прошло мимо нее.
– Три дня до его смерти я видела сон. Я стою в храме с очень низким потолком. Делаю шаг назад – и потолок становится выше. Я делаю второй – он становится еще выше. Я делаю третий шаг – потолок становится очень высоким и там, наверху, я вижу святого… и…, – она слегка запинается, ей трудно найти слова для выражения непривычных для нее понятий, – там была его поднятая рука. Что это? Это значит, что Бог забирал его от меня?
Мы сидим чуть дальше от купола церкви, с высоты которой на нас смотрит огромных размеров икона Господа Вседержителя, поднявшего вверх благословляющую десницу. Когда я указываю на нее, женщина, в шоке, замирает.